Неточные совпадения
Выходя от Алексея Александровича,
доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали друг друга и были
хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину,
доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
— Уморительны мне твои engouements, [увлечения,]] — сказала княгиня, — нет, пойдём
лучше назад, — прибавила она, заметив двигавшегося им навстречу Левина с своею дамой и с немецким
доктором, с которым он что-то громко и сердито говорил.
— Он был очень болен после того свидания с матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, — сказал Алексей Александрович. — Мы боялись даже за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь я по совету
доктора отдал его в школу. Действительно, влияние товарищей оказало на него
хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош
докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще
лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
— Ничего, ничего! — кричал он матери и сестре, — это обморок, это дрянь! Сейчас только
доктор сказал, что ему гораздо
лучше, что он совершенно здоров! Воды! Ну, вот уж он и приходит в себя, ну, вот и очнулся!..
Ну что для него теперь
лучше, вы или
доктор?
— Пойдемте, маменька, — сказала Авдотья Романовна, — он верно так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что
доктор согласится здесь ночевать, так чего же
лучше?
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему
доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.
— Тем
лучше; ты мне сказал, ты послал за
доктором… Этим ты себя потешил… потешь и меня: пошли ты нарочного…
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «
Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе все более видную роль. Снова в городе начнут говорить о ней, как говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель.
Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит!
Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего
лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Благодаря нашему воспитанию,
доктор, у Зоси железные проволоки вместо нервов, — не без самодовольства говорил Ляховский. — Она скорее походит на жокея, чем на светскую барышню… Для нее же
лучше. Женщина такой же человек, как и мужчина, а тепличное воспитание делало из женщин нервных кукол. Не правда ли,
доктор?
— Право, папа, ты сегодня предлагаешь такие странные вопросы;
доктор, конечно,
хороший человек, я его всегда уважала, но в таком вопросе он является все-таки чужим человеком… О таких вещах, папа, с посторонними как-то не принято советоваться.
Проект Зоси был встречен с большим сочувствием, особенно
доктором, потому что в самом деле чего же
лучше: чем бестолково толочься по курзалу, полезнее в тысячу раз получать все блага природы из первых рук.
— Для Максима необходима спокойная жизнь и такие развлечения… как это вам сказать… Одним словом, чисто деревенские, — объяснил
доктор Надежде Васильевне. — Покой,
хорошее питание, прогулки, умеренная физическая работа — вот что ему необходимо вместе с деревенским воздухом и подходящим обществом.
— Папа будет вам очень рад, — ответила Зося за
доктора. — Только он ничего не говорит пока, но всех узнает отлично… Ему было немного
лучше, но дорога испортила.
—
Доктор, вы ошибаетесь, — возражал Привалов. — Что угодно, только Зося самая неувлекающаяся натура, а скорее черствая и расчетливая. В ней есть свои
хорошие стороны, как во всяком человеке, но все зло лежит в этой неустойчивости и в вечной погоне за сильными ощущениями.
Председатель, отставной чиновник Феонов, — сутяга и приказная строка, каких свет не производил; два члена еще
лучше: один — доктор-акушер семидесяти восьми лет, а другой — из проворовавшихся становых приставов, отсидевший в остроге три года…
— Было бы
лучше, если бы вы имели побольше терпения, — сухо отвечал
доктор, проверяя пульс больной по своим часам.
— Да бог его знает… Он, кажется, служил в военной службе раньше… Я иногда, право, боюсь за моих девочек: молодо-зелено, как раз и головка закружится, только
доктор все успокаивает…
Доктор прав: самая страшная опасность та, которая подкрадывается к вам темной ночью, тишком, а тут все и все налицо. Девочкам во всяком случае
хороший урок… Как вы думаете?
— Она изменится, — говорил
доктор Привалову несколько раз. — Смерть отца заставит ее одуматься… Собственно говоря, это
хорошая натура, только слишком увлекающаяся.
Разобраться в этом странном наборе фраз было крайне трудно, и Привалов чувствовал себя очень тяжело, если бы
доктор не облегчал эту трудную задачу своим участием. Какой это был замечательно
хороший человек! С каким ангельским терпением выслушивал он влюбленный бред Привалова. Это был настоящий друг, который являлся лучшим посредником во всех недоразумениях и маленьких размолвках.
—
Доктор, как вы думаете —
лучше мне?.. — едва слышно спрашивала больная, слабым движением выпрастывая из-под одеяла похудевшую белую, как мрамор, руку.
Худой мир все-таки
лучше доброй ссоры, да к тому же Привалову не хотелось огорчать
доктора, который умел видеть в своей ученице одни
хорошие стороны.
— Насчет моей болезни падучей-с осведомьтесь всего
лучше, сударь, у
докторов здешних: истинная ли была со мной али не истинная, а мне и говорить вам больше на сей предмет нечего.
— Вот что скажет
доктор, Устенька. Конечно, Стабровские — люди
хорошие, но… Одним словом, ты у меня одна — помни это.
«Какие они все
хорошие, простые и добрые! — думал часто
доктор. — И Устенька, и Тарас Семеныч, и Стабровский, и мисс Дудль…»
Голова
доктора горела, ему делалось душно, а перед глазами стояло лицо Устеньки, — это именно то лицо, которое одно могло сделать его счастливым, чистым,
хорошим, и, увы, как поздно он это понял!
Это скрытое торжество волновало и сердило Харитину, и ей опять делалось жаль мужа. Она даже насильно вызывала в памяти те нежные сцены, которые происходили у нее с мужем в остроге. Ей хотелось пожалеть его по-хорошему, пожалеть, как умеют жалеть любящие женщины, а вместо этого она ни к селу ни к городу спросила
доктора...
Больная привязалась к
доктору и часто задерживала его своими разговорами. Чем-то таким
хорошим, чистым и нетронутым веяло от этого девичьего лица, которому болезнь придала такую милую серьезность. Раньше
доктор не замечал, какое лицо у Устеньки, а теперь удивлялся ее типичной красоте. Да, это было настоящее русское лицо,
хорошее своим простым выражением и какою-то затаенною ласковою силой.
Доктор, у которого я квартировал, уехал на материк вскоре после увольнения от службы, и я поселился у одного молодого чиновника, очень
хорошего человека.
— Необходимо их разъединить, — посоветовал
доктор Ефиму Андреичу, которого принимал за родственника. — Она еще молода и нервничает, но все-таки
лучше изолировать ее… Главное, обратите внимание на развлечения. Кажется, она слишком много читала для своих лет и, может быть, пережила что-нибудь такое, что действует потрясающим образом на душу. Пусть развлекается чем-нибудь… маленькие удовольствия…
Доктор был
хороший человек и говорил вполне искренне. Такие случаи собственного бессилия на самого него нагоняли какую-то подавлявшую тоску, и он понимал состояние Нюрочки. После некоторого раздумья он прибавил...
— Необходимо послать за
доктором, — решил о. Сергей. — И чем скорее, тем
лучше.
Фонвизин уведомил меня, что не будет отказа, и ужасно приглашает побывать у них, — я с удовольствием туда отправлюсь, может быть, Дьяков, тамошний хваленый
доктор, что-нибудь
хорошего со мной сделает, во всяком случае будет маленькое развлечение от туринской хандры, которая как-то поселилась во мне с здешним воздухом и делает меня равнодушным ко всем прелестям города.
«Ну что ж, — думал он, — ну я здесь, а они там; что ж тут прочного и
хорошего. Конечно, все это
лучше, чем быть вместе и жить черт знает как, а все же и так мало проку. Все другом пустота какая-то… несносная пустота. Ничего, таки решительно ничего впереди, кроме труда, труда и труда из-за одного насущного хлеба. Ребенок?.. Да бог его знает, что и из него выйдет при такой обстановке», — думал
доктор, засыпая.
— Да,
хорошие, — отвечал молчаливый до сих пор
доктор.
Доктор пойдет в город, и куда бы он ни шел, все ему смотрительский дом на дороге выйдет. Забежит на минутку, все, говорит, некогда, все торопится, да и просидит битый час против работающей Женни, рассказывая ей, как многим худо живется на белом свете и как им могло бы житься совсем иначе, гораздо
лучше, гораздо свободнее.
— Да
лучше, но он все ждет
доктора. Впрочем, папа говорил, что у него сильный ушиб и простуда, а больше ничего.
Между Еспером Иванычем и княгинею несколько времени уже шла переписка: княгиня, с видневшимися следами слез на каждом письме, умоляла его переселиться для лечения в Москву, где и
доктора лучше, и она сама будет иметь счастье быть при нем.
— А это штука еще
лучше! — произнес
доктор как бы про себя и потом снова задиктовал: — Правое ухо до половины оторвано; на шее — три пятна с явными признаками подтеков крови; на груди переломлено и вогнуто вниз два ребра; повреждены легкие и сердце. Внутренности и вскрывать нечего. Смерть прямо от этого и последовала, — видите все это?
—
Лучше даже, говорят,
лучше! — произнес
доктор.
— Вот это хорошо, молись: молитва
лучше всяких
докторов помогает!.. — говорил он, а между тем сам беспрестанно толковал о Павле с Симоновым.
Лушин, насмешливый, цинический на словах
доктор, знал ее
лучше всех — и любил ее больше всех, хотя бранил ее за глаза и в глаза.
— Это еще будет
лучше, — соображал Сарматов. — Мы откроем действие с двух сторон разом. А все-таки, господа, кто из нас будет оратором? Я подаю голос за
доктора…
— Не нужно, ничего не нужно… — проговорила она, жестом прося
доктора не входить. — Мне
лучше… Это пустяки. Не говорите ничего отцу.
— Я живу здесь по моим делам и по моей болезни, чтоб иметь
доктора под руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных,
хороших знакомых, с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы в испуге, что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли тем своего достоинства.
—
Хороший дом, славный дом, — сказал
доктор, — чудесный… повар и какие сигары! А что этот приятель ваш, что в Лондоне живет… перестал присылать вам херес? Что-то нынешний год не видать у вас…
— Вы, я вижу, его растирали щетками, — обратился
доктор к Санину и Панталеоне, — и прекрасно сделали… Очень
хорошая мысль… а вот мы теперь посмотрим, какие еще средства… — Он пощупал у молодого человека пульс. — Гм! Покажите-ка язык!
Эмиль, который продолжал стоять лицом к окну, даже после приглашения Санина «присесть», сделал налево кругом, как только будущий его родственник вышел, и, ужимаясь по-ребячески и краснея, спросил Санина, может ли он еще немного у него остаться. «Мне сегодня гораздо
лучше, — прибавил он, — но
доктор запретил мне работать».